Преподаватель Санкт-Петербургской духовной академии протоиерей Георгий Митрофанов уже много лет занимается изучением русской истории ХХ века, неотъемлемой частью которой является и история русской эмиграции. Богословы, религиозные философы и публицисты, вынужденные покинуть Советскую Россию, много писали о коммунистах и о том государстве, которое они строили на обломках Российской империи. Хотя наследие русской эмиграции сегодня доступно массовому читателю, эта критика, к сожалению, мало известна в современной России. Ответственный редактор ЦВ Сергей Чапнин беседует с протоиереем Георгием Митрофановым о значении критического наследия русских религиозных мыслителей.
— Отец Георгий, считаете ли вы, что обличительный антикоммунистический пафос протоиерея Георгия Флоровского, Федора Степуна, Георгия Федотова, Ивана Ильина и других публицистов, писавших в 1920—40-е годы, целиком относится к прошедшему этапу нашего исторического развития? Ведь с тех пор государство сильно изменилось. Насколько сегодня актуальна эта часть наследия религиозных философов?
— Вся наша страна — и Русская Православная Церковь в частности, — прошла в ХХ веке трагический путь искушения коммунистическим утопизмом и преодоления этого соблазна. Страшный опыт, который мы получили, ценен прежде всего тем, что наш народ и наша Церковь, пережив его, остались в истории. Но не надо забывать, что этот опыт очень рано стал осмысляться лучшими представителями русской религиозной философской мысли. Сейчас приходится слышать о том, что нам недостает национальной идеи, что эту национальную идею нужно синтезировать в лабораториях современных западных политтехнологов. Остается лишь удивляться тому, насколько же не только некомпетентны, но и неблагодарны в отношении наших предшественников современные идеологи, претендующие на роль создателей национальной идеи! Может, именно в силу их некомпетентности, а во многом и бесчестности, появляются бессмысленные и безнравственные суррогаты. Об одном из подобных суррогатов недавно шла речь в вашей газете в связи с открытым письмом протоиерея Василия Ермакова Геннадию Зюганову, который опубликовал сочинение под названием «Святая Русь и кощеево царство». Вот манифест — столь же бессмысленный, сколь и безнравственный — суррогатной национальной идеологии. В то же время наследие русских религиозных философов, изгнанных коммунистами из страны, мучительно переживавших свой отрыв от Родины и постоянно думавших и писавших о России, — это наследие позволяет нам увидеть многие стороны современной жизни во всей их духовной глубине, с точки зрения их христианской — или, возможно, антихристианской — сущности.
— Что конкретно говорилось ими о государстве, которое строили большевики, и о том, как они его строили?
— Одной из наиболее актуальных и злободневных тем в современной политической публицистике является тема о безнравственности и некомпетентности государственной бюрократии в ее постсоветском обличии. Однако справедливая критика этой бюрократии вряд ли может быть по-настоящему полной и глубокой — а главное, дающей позитивные ответы на проблемы нашей современной общественно-политической жизни, — без постижения истоков этого явления. Вот что писал еще в 30-е годы Иван Александрович Ильин, анализируя формирование в Советской стране новой послереволюционной бюрократии:
«Революция с самого начала обращалась не к лучшим государственно-зиждительным силам народа, а к разрушительным и разнузданным элементам его... Ей нужны были люди дурные и жестокие, способные разлагать армию, захватывать чужое имущество, доносить и убивать. Наряду с этим она обращалась к людям невежественным и наивным, которые готовы были верить в немедленное революционно-социалистическое переустройство России. Никакой государственный режим, тем более «творчески обновляющий» режим, не может быть построен такими людьми и на таких порочных основаниях. Привычный нарушитель, сделавший себе из правонарушения политическую профессию, останется правонарушителем и после того, как ему прикажут строить новую жизнь. Революция дала народу “право на бесчестье” (Достоевский), и, соблазнив его этим “правом”, она начала свой отбор, делая ставку на “бесчестие”... Какой же “ведущий слой” мог отобраться по этим признакам и в этой атмосфере? Пришли новые — презирающие законность, отрицающие права личности, жаждущие захватного обогащения, лишенные знания, опыта и умений; полуграмотные выдвиженцы, государственно неумелые “нелегальщики” (выражение Ленина), приспособившиеся к коммунистам преступники... Революция превратила разбойника в чиновника и заставила свое чиновничество править разбойными приемами. Вследствие этого политика пропиталась преступностью, а преступность огосударствилась... На этих основаниях сложилось и окрепло новое коммунистическое чиновничество: запуганное и раболепно-льстивое перед лицом власти; пронырливое, жадное и вороватое в делах службы; произвольное и беспощадное в отношении к подчиненным и к народу; во всем трепещущее, шкурное, пролганное; привыкшее к политическому доносу и отвыкшее от собственного, предметного и ответственного суждения; готовое вести свою страну по приказу сверху — на вымирание и на погибель».
— Нравственные оценки были особенно хлесткими и беспощадными, когда речь шла о «новом типе» человека, воспитанного этим строем...
— В дискуссиях о современном положении страны весьма популярна тема так называемых «олигархов». Что собой представляет постсоветская буржуазия в России — после того, как весь этот класс со всеми его многовековыми традициями, связанными с православной этикой, с культурно-бытовым укладом Руси, был уничтожен? Кто должен прийти на смену ушедшей с исторической арены русской буржуазии?
Размышляя в конце 20-х годов над опытом НЭПа, христианский социалист Федор Степун писал: «Зарождающийся сейчас в России буржуй гораздо больше похож на большевистское чучело буржуя, чем на западноевропейского буржуа. Западноевропейский буржуа — очень сложный результат очень сложных и духовно богатых процессов. Свою борьбу за свободу торговли и полицейский порядок он начал с борьбы за свободу веры и совести. К своим предкам он с полным правом может причислить самых выдающихся людей последних столетий: ученых, художников и революционеров. Портретная галерея надвигающегося на Россию буржуа гораздо беднее. Есть у него в прошлом Минин, есть ряд буйных и тихих грешников — жертвователей на храмы Господни; есть ряд талантливых самородков-театралов, меценатов, жертвователей на революцию. Но и с этими людьми расправляющий свои члены советский буржуй имеет мало общего. Этот новый тип в сущности — человек без рода и племени, контрреволюционная скороспелка — и только; (...) простертая в будущее черная тень уже не боящегося «стенки» мешочника; (...) беспринципный рвач с большим, но корыстным и безыдейным размахом».
Это почти пророческое провидение Ф.Степуна относительно мрачных сторон типа постсоветского буржуя.
Георгий Федотов справедливо отмечал общую культурную опустошенность России после осуществления в ней опыта создания коммунистической лжекультуры. Он уже в довоенной период предвидел тот колоссальный культурный упадок, то поразительное упрощение, я не скажу даже русской культуры, а русской ментальности, ментальности будущей советской и постсоветской интеллигентности, которая наступит после десятилетий большевистского периода.
«Благодаря сознательному и полусознательному истреблению интеллигенции и страшному понижению уровня, демократизация культуры приобретает зловещий характер. Широкой волной текущая в народ культура перестает быть культурой. Народ думает, что для него открылись все двери, доступны все тайны, которыми прежде владели буржуи и господа. Но он обманут и обворован. Господа унесли с собой в могилу — не все, конечно, — ключи, но самые заветные, от потайных ящиков с фамильными драгоценностями... Рабочий или крестьянский парень, огромными трудами и потом стяжавший себе диплом врача или инженера, не умеет ни писать, ни даже правильно говорить по-русски. Приобретя известный запас профессиональных сведений, он совершенно лишен общей культуры и, раскрывая книгу, встречаясь с уцелевшим интеллигентом старой школы, на каждом шагу мучительно чувствует свое невежество. Специалистом он, может быть, и стал — очень узким, конечно, — но культурным человеком не стал и не станет. И не потому, конечно, что у него нет поколений культурных предков, что у него не голубая кровь. В старой, полудворянской России “кухаркин сын”, пройдя через школу, мог овладеть той культурой, которая сейчас в рабоче-крестьянской России ему недоступна. Причина ясна и проста. Исчезла та среда, которая прежде перерабатывала, обтесывала юного варвара, в нее вступавшего, лучше всякой школы и книг. Без этой среды, без воздуха культуры школа теряет свое влияние, книга перестает быть вполне понятной. Культура как организующая форма сознания распадается на множество бессвязных элементов, из которых ни один сам по себе, ни их сумма не является культурой».
— Характерной чертой самих коммунистов Иван Ильин называл «окаменевшее от ненависти сердце».
— Иван Ильин вошел в историю русской религиозно-философской мысли не только как один из наиболее последовательных и глубоких идеологов монархизма. Он живо откликался на рождающийся на его глазах коммунистический тоталитаризм. Поразительна оценка, данная им еще в середине ХХ века типу коммунистического общественного и партийного деятеля. Поражает она прежде всего тем, что наиболее полно выражает сущность современных коммунистов:
«Сложившееся и окаменевшее безбожие в душах людей... вот общая и основная черта, свойственная коммунистам в России и на Западе, это люди, утратившие веру в Бога и не способные к самостоятельному мышлению, исследованию и миросозерцанию. Их мышление авторитарно, полуобразованные или почти необразованные, эти люди раз и навсегда заполнили свою умственную пустоту чужими трафаретными формулами... Вторая, общая и основная черта всех коммунистов: это люди, чувствующие себя обойденными, неустроенными, подавленными и не прощающие этого никому; они предрасположены к зависти, ненависти и мести и ждут только, чтобы им указали, кого им ненавидеть, преследовать, истреблять и замучивать... коммунисты суть люди с изголодавшимся чувством мести и окаменевшим от ненависти сердцем. Третья общая черта всех коммунистов: это люди, жаждущие власти, господства, командования, социального и политического первенства. Эта потребность в них настолько сильна, что они освобождают себя от всяких законов и удержей...»
— В середине 90-х годов в среде православной общественности часто звучали голоса, призывавшие самым серьезным образом работать с политическим наследием евразийства. Но главной проблемой тех, кто пытался актуализировать эту идеологию, оказалось то, что они опоздали, поскольку ее уже взяли на вооружение современные коммунисты. Есть ли в этом доля исторической случайности?
— То, что в современных условиях евразийство было так быстро и органично включено в идеологический арсенал коммунистического обновленчества, является закономерным результатом, учитывая далекое от подлинного христианского мировоззрения содержание евразийской идеологии. Протоиерей Георгий Флоровский, справедливо считающийся одним из выдающихся богословов ХХ века, дал очень глубокое и верное, с точки зрения возможных перспектив развития, определение антихристианской сущности евразийства. Он отметил, что евразийство осуществляет лукавую подмену христианского мировоззрения мировоззрением неоязыческим.
«Географически и биологически не так трудно провести западную границу России, может быть, даже выстроить на ней стену. Вряд ли так же легко и просто разделить Россию и Европу в духовно-исторической динамике; и вряд ли это нужно. Нужно твердо помнить, что имя Христа соединяет Россию и Европу, как бы ни было оно искажено и даже поругано на Западе. Есть глубокая и неснятая религиозная грань между Россией и Западом, но она не устраняет внутренней мистико-метафизической их сопряженности и круговой христианской поруки. Россия, как живая преемница Византии, останется православным Востоком для неправославного, но христианского Запада внутри единого культурно-исторического цикла... “Монгольское наследство, евразийская государственность” заслоняет в евразийских схемах “византийское наследство, православную государственность”. И при этом евразийцы не чувствуют, что вовсе не один “строй идей” получила Россия от Византии, но богатство церковной жизни. Это и дар, и задание, и призвание. Этим даром задается и определяется “историческая миссия” России в перспективах культурного бытия, а не евразийской “плотью” и не враждебным лицом».
— Жесткая критика евразийства звучала не только со стороны богословов. Декоративный характер православия в этой идеологии был очевиден многим.
— Наряду с протоиереем Георгием Флоровским, резкой критике подвергали евразийство стоящие на христианско-социалистических позициях Федор Степун и Георгий Федотов, причем Степун очень верно отмечал возможность перерождения большевистского коммунизма, все больше напоминавшего национал-социализм, в разновидность евразийского фашизма, подчеркивая, что христианский элемент при этом будет чисто бытовым:
«В России завтрашнего дня найдется немало элементов, как бы специально приспособленных для превращения кончающегося страшной катастрофой красного фашизма в новый, националистический милитантный (воинствующий — прим. ред.) фашизм, евразийский по выражению своего лица и православный в духе бытового исповедничества; однопратийный, с обязательною для всех граждан историософией, с азиатским презрением к личности и с лютым отрицанием всякой свободы во имя титанического миссионизма одной шестой мира, только что возродившей на своей территории священное имя России. К услугам такого фашизма окажутся: неисчислимые экономические богатства России, одна из самых мощных армий мира, громадный организационный опыт ГПУ, очень большие психологические ресурсы оскорбленного национального самолюбия, привычка всего населения естественно делиться на представителей правящего отбора и на покорные стада рабов, с одной только жаждою
в душе, чтобы их оставили в покое и устроили им приличную внешнюю жизнь».
Последняя фраза в этой цитате оказывается очень созвучной нашему обществу, которое стремится отдохнуть от столь утомившего его плюрализма идей и найти успокоение в какой-то новой разновидности тоталитарной идеологии. Однако опыт ХХ века очень хорошо показывает, что тоталитаризм, даже обряженный в евразийско-православные ритуальные одежды, может быть чреват еще большим беспокойством — и беспокойством нравственной совести, и беспокойством исторической жизни. Георгий Федотов считал, что, с трудом пережив искушение коммунистическим утопизмом, искушение евразийским утопизмом наш народ и наша страна вряд ли переживут вообще, потому что подобного рода соблазн будет означать окончательное разрушение христианских устоев, которые еще остаются единственным позитивным началом нашего общества.
«Как не гнусен большевизм, можно мыслить нечто еще более гнусное — большевизм во имя Христа. Методы ГПУ на службе церкви были бы в тысячу раз отвратительнее тех же методов на службе у безбожия, потому что есть внутреннее сродство между целью и средством, между верой и жизнью, между идеей и политикой. Оттого мы относимся с таким ужасом к увлечению большевистскими методами в христианском стане. Евразийство у власти, управляющее по большевистской системе, могло бы реабилитировать даже большевизм».
— Уничтожительная критика и коммунизма, и евразийства здесь не самоцель. Эти обличительные слова говорят о том, что сердца русских мыслителей были наполнены болью за Россию, за ее будущее. А указывалось ли ими какое-то иное направление развития?
— В отличие от некоторых современных мыслителей, русские религиозные философы отнюдь не склонны были вычеркивать советский период нашей истории из памяти народа. Будучи очевидцами становлении новой эпохи русской истории, они считали своим долгом внимательно изучать все, в том числе глубинные, сокровенные духовные процессы, сопровождавшие появление в нашей стране коммунистического тоталитаризма. Естественно, их вывод о современном периоде нашей истории был исключительно отрицательным. Они практически не находили позитивных сторон в этой эпохе. Они рассматривали коммунизм исключительно как эпоху разрушения основополагающих принципов русской духовно-религиозной и культурно-исторической жизни. А перспективу возрождения России они видели в возвращении на тот традиционный духовно-религиозный и культурно-исторический путь ее развития, на который она встала в период крещения Руси князем Владимиром, когда она была близка к тому, чтобы стать подлинной наследницей православной Византии, а значит, в дальнейшем, цитаделью православной — уже русской — цивилизации.
Очевидно, что опыт создания русской православной цивилизации — очень динамичной в своем развитии, как это имело место в начале ХХ века, очень разнообразной в своем культурном творчестве, но ориентированной на православные темы, — совершенно уникален. Это опыт — искусственно прерванный, разрушенный эпохой коммунистического созидания на Руси вавилонской башни, — этот опыт должен был стать отправной точкой для возрождения России. Конечно, здесь возможны свои искушения и соблазны, которые уже появляются в наше время. Поэтому в качестве еще одной отправной точки на этом пути русские религиозные философы рассматривали проблему: а сможет ли русский народ, некогда так высоко вознесенный в своем созидании православной цивилизации и так низко павший, когда эта православная цивилизация была разрушена его собственными руками, — сможет ли он начать со своего исторического покаяния?
Так, Георгий Федотов писал:
«Бесконечно тяжело, что наше национальное возрождение хотят начинать, вместо плача Иеремии, с гордой проповеди Филофея. Бедный старец Филофей, который уже раз отравил русское религиозное сознание хмелем национальной гордыни. Поколение Филофея, гордое даровым, незаработанным наследием Византии, подменило идею русской Церкви (“святой Руси”) идеей православного царства. Оно задушило ростки свободной мистической жизни (традицию преп. Сергия — Нила Сорского) и на крови и обломках (опричнина) старой, свободной Руси построило могучее восточное царство, в котором было больше татарского, чем греческого. А между тем Филофей был объективно прав: Русь была призвана к приятию византийского наследства. Но она должна была сделать себя достойной его. Отрекаясь от византийской культуры (замучили Максима Грека), варварская рука схватилась за двуглавого орла. Величайшая в мире империя была создана. Только наполнялась она уже не христианским культурным содержанием. Трижды отреклась Русь от своего древнего идеала святости, каждый раз обедняя и уродуя свою христианскую личность. Первое отступничество — с поколением Филофея, второе — с Петром, третье — с Лениным. И все же она сохраняла подспудно свою верность — тому Христу, в которого она крестилась вместе с Борисом и Глебом — страстотерпцами, которому она молилась с кротким Сергием. Лампада преп. Сергия, о которой говорил Ключевский, еще теплилась до наших дней. И вот теперь, когда всей туче большевистских бесов не удалось задуть ее, вызывают, как Вия, из гроба старца Филофея; не задует ли он?».
Это весьма выразительный образ. Вий, который затмил в сознании перепуганных постсоветских обывателей образ подлинного носителя православного благовестия, кажется действительно угрожающим нам сейчас. Разнообразные «вии» в лице младо- и лжестарцев, увлекающие за собой целые толпы; суровые «вии» в лице вчерашних партийных работников, претендующих на роль учителей православного благочестия; и наконец, совершенно далекое от христианского восприятия собственной недавней истории и искусительное стремление утвердить собственное величие на руинах когда-то действительно великой России, — все это заставляет лишний раз оценить актуальность и, увы, невостребованность духовного наследия русский религиозных философов, которые еще на заре становления коммунистического тоталитаризма в бесконечно дорогой для них России провидели пути грядущего возрождения Святой Руси.
